ДВАДЦАТЬ ОДИН

Первое знакомство с Игорем Михалевичем-Капланом, было знакомством телефонным, и практически не состоялось. Кто-то мне сказал, что есть такой человек: Каплан, который устраивает встречу с приехавшим из Москвы Окуджавой. Дело происходило в Филадельфии. С бывшими советскими гражданами, проживающими в Филадельфии, я не очень-то общался, поэтому найти телефон Игоря Каплана стоило большого труда. Тем временем, пока я доставал телефон незнакомой мне тогда личности Каплана, я вспомнил, как последний раз я общался с Булатом Окуджавой. Предстояло обсуждение книги Окуджавы "Путешествие Дилетантов" в Малом Зале Дома Литераторов в Москве, на улице Герцена.

Говорили, что этот дом, когда-то принадлежал Ростовым, и когда я поднимался в комнаты над рестораном, по лестнице из черного дуба, хотя я и понимал, что черного дуба нигде не существует, мне представлялось, что плоть лестницы вся пронизана временем, и от сильного уплотнения времени, дерево чернеет. Это были семидесятые годы, и с момента жизни Ростовых, прошел уже девятнадцатый, и почти двадцатый век. Тогда мы жили какой-то воспаленной, и одновременно беспечной жизнью. Рухнул диктатор всех времен и народов, Сталин. Как шагреневая кожа, стал сжиматься социализм, а кожа его сползала все больше, обнажая затравленное изможденное тело жизни. Когда-то эта кожа занимала площадь большой географической карты в одну шестую часть земли. Россия пошла на сделку с дьяволом, марксизмом. Марксизм в ответ предоставил ей шагреневую кожу на века. Кожа сжималась 74 года и не оттого, что страна жила полнокровной жизнью, а наоборот. Этот процесс нельзя было остановить никакими средствами. Так хотело Провидение. Шагреневая кожа советской власти превратилась в жалкий клочок. Бальзаковский герой Рафаэль де Валантен пытается растянуть жалкий клочок шагреневой кожи, от этого зависит его жизнь: когда она исчезнет, исчезнет он сам. Но никто не в состоянии что-либо изменить, потому что таково желание высшей силы, которая заведует всем сущим на земле.

Я представлял, что когда-то по этим черным лестницам времени, ходила Наташа Ростова. Это простое размышление наполняло совершенно новым измерением мою жизнь. Ресторан тоже был отделан черным дубом. Тогда я учился в Литературной студии. Моими Мастерами прозы были известные русские писатели, сначала Сергей Антонов, а потом Юрий Трифонов. Я посещал также класс драматургии, который вел известный драматург, большой знаток театра и литературы, Юлий Филиппович Эдлис.

Я общался тогда также и с Исаем Аркадьевичем Рахтановым. Он иногда замещал кого-то из мастеров. Рахтанов воскресил обэриутов из небытия в своей книге "Рассказы по памяти". Он писал там о Данииле Хармсе, Александре Введенском и других поэтах. Он прочитал мне телеграмму, которую послал директору издательства "Советский писатель". Это была поздравительная телеграмма с семидесятилетием. Думаю, что он показал ее мне, чтобы сказать, что никакого лизоблюдства там не содержалось. Однако, эта телеграмма, по-видимому, повлияла на выпуск книги Рахтанова "Рассказы по памяти". После поздравительной телеграммы, книга очень быстро вышла. После этой книги, Николай Владимирович Халатов составил книгу стихов Даниила Хармса, книга проходила с большим трудом. Как только книга Даниила Хармса вышла, нужно было срочно организовать поддержку. Рахтанов написал короткую статью от имени Вениамина Каверина. Ее отвезли Каверину, чтобы прочитал, согласен ли он с ней. Рахтанов считал, что нужно было предупредить негативную реакцию со стороны тех, кто заведовал русской литературой в центральном комитете. Рецензия Каверина вышла, если не ошибаюсь, в "Комсомольской правде". Халатов был счастлив.

Нить от Окуджавы потянулась вдруг ко всей моей прошлой жизни. К глыбе, которая называлась Трифоновым, к его жизни. Отец Трифонова был расстрелян Сталиным в 1938 году, его друг Сольц, которого называли душа и совесть партии, хотя в партии никогда не было ни души, ни совести, идет просить за отца Трифонова к Вышинскому; Сольц бежал вместе со Сталиным из Таруханской ссылки; потрясающие книги Трифонова "Дом на набережной", "Другая жизнь", "Старик", "Предварительные итоги", "Время и место" и другие, его роман "Студенты", за который он получил сталинскую премию. Позже, он сказал мне, что не может прочитать оттуда ни одной строчки. Я принес Трифонову, изданную в самиздате художником Толей Коврижкиным, книгу Надежды Яковлевны Мандельштам, "Воспоминания". Тогда, в терминологии КГБ, она была нелегальной. За такую книгу тогда можно было оказаться в ГУЛАГе. Небольшого формата, в кожаном переплете, уголки книги были отделаны другим цветом, зеленоватой кожей. Трифонов быстро отошел в сторону и начал жадно листать ее. Я ему сказал тогда, вот как издают любимых писателей. Толя Коврижкин блистательно издал также и Солженицына, особенно, книгу "В круге первом". Твердая серая обложка. Посредине золотой круг и в нем золотая единица. Не знаю, попала ли когда-нибудь эта книга к Солженицыну.

Жена Трифонова, Ольга, в одной из своих книг, когда я уже был изгнан в Америку, написала, как им не давали уехать заграницу лечиться. Трифонова поместили в больницу, где даже не было реанимации. Это было в 1981 году. Юрий Трифонов умер в больнице. Умер большой русский писатель. Советская власть убивала писателей в России или создавала им такие условия, при которых скорее можно было бы умереть, когда же великие русские умирали заграницей, она всеми правдами и неправдами старалась привести их гробы в Россию. Тогда, после смерти, они становились национальной гордостью. Я узнал о смерти Юрия Трифонова, находясь в Италии. Я позвонил Семену Резнику, дал ему телефон Трифонова, и попросил его выразить мое соболезнование семье Трифонова.

Однажды, Юлий Эдлис повел весь свой драматургический семинар на репетицию спектакля, поставленного Анатолием Васильевым. Это была пьеса Виктора Славкина "Взрослая дочь молодого человека". С Виктором Славкиным мы учились вместе в МИИТе. Дома у меня есть фотография: Витя Славкин сидит в редакции миитовской газеты вместе с моей будущей женой Асей. Оба очень красивые.
Анатолий Васильев оказался гениальным режиссером. Я почувствовал, что это тот режиссер, который нужен мне. Я стал ходить в театр им. Станиславского на каждый его спектакль. Я принес ему свою пьесу "Эстакада над оврагом", главным героем  пьесы был еврей, все его приятели одновременно любили и ненавидели его. Это было дно московской жизни.  Когда, месяца через три, после первого разговора, я позвонил ему, он сказал мне, куда же ты пропал, старик, пьеса понравилась, приходи, поговорим. Толя сказал мне: если, я ее поставлю, министерство культуры уволит меня с работы. Анатолий Васильев поставил тогда блистательную вещь Горького "Первый вариант Вассы Железновой", которую я многократно смотрел. Потрясающей была работа главного художника театра Попова.

Я вспомнил, как Сергей Антонов рассказывал, как в "Современнике" был какой-то спектакль, наверное, Шатрова, о Ленине. Тогда стало модным актерам выходить во время спектакля прямо из зала, между рядами было много места, оттуда и выбегали или выходили актеры. Антонов рассказывал, вдруг, между рядами, прожекторный свет, рядом с Сергеем Антоновым, "бенц, появляется Ленин", в проходе между креслами. Антонов вздрогнул, живой Ленин рядом с ним. По тому, как он рассказывал, было ясно, его истинное отношение к Ленину. У Сергея Антонова была замечательная книга рассказов "Дожди". Он брал ножницы, и при нас, вырезая многие фразы, создавал рассказ. Антонов написал какую-то вещь о Ленине, теперь он весь был пропитан цинизмом. К сожалению, Вознесенский написал "Лонжюмо". Василий Аксёнов ничего подобного не писал, а в лучших традициях русской литературы, оставался верен самому себе. К сожалению, все советские писатели (не все, это происходило до сорокового года, поэтому все те, кто был до сорокового года) написали очерки в энкэвэдэшную книгу о Беломорско-Балтийском канале. Там был и Каверин, и Платонов, и Булгаков, Фадеев, Эренбург, все советские писатели жившие тогда. Правда, писатели старались выбирать, что и как писать. Такова была вся советская жизнь. Эту книгу, широко использовал Солженицын в своем знаменитом "Гулаге".
Все это, весь прошлый мой мир, наворачивался на меня вновь, пока я думал, о приехавшем в Америку Булате Окуджаве.

Много воды утекло с того времени, когда обсуждалась его вещь в Малом зале.
Я подошел к Булату, он, естественно, уже с утра был в Доме Литераторов, и попросил у него его книгу, на время, чтобы до обсуждения ее просмотреть. Книги у него не оказалось, и он  стал ходить со мной и искать свою книгу, возможно у кого-нибудь окажется. Это происходило довольно долго. Наконец, мы пошли в издательство "Дружба народов", где его вещь печаталась. Это издательство помещалось с другой стороны "Дома Литераторов" и выходило на улицу Воровского. Там нашелся экземпляр книги, вырванные из журнала страницы. Я читал эту вещь и раньше, и теперь, второй раз, она показалась мне снова чистой, блистательной прозой. Когда подошло время, я сел на свободное место, очень близко от сцены. Рядом оказалась женщина с интеллигентным лицом. Ее звали Мариэтта Чудакова. Она сказала мне, что помнит мои рассказы. Лет пять назад, до этой встречи, я посылал свои рассказы в "Новый мир", Мариэтта Чудакова тогда работала в "Новом мире". В дальнейшем, один из этих рассказов "Белый пух" был напечатан, с щедрым предисловием Юрия Нагибина, в еженедельнике "Литературная Россия". Рассказ "Косынка в белый горошек" был напечатан во Франции в Максимовском "Континенте". Позже он вошел в антологию русской зарубежной прозы, вышедшей в Венгрии, а далее, в Антологию Русского Зарубежья в Москве, в 1991 году.

Наша жизнь наполнена многомерными сплетениями. Много лет позже, после того, как меня изгнали из России в 1981 году, однажды, я писал статью о Ельцине и Горбачеве в одну из известных американских газет "Philadelphia Inquirer". Статья-рецензия основывалась на, оказавшейся блистательной, американской книге Леона Арона. Это была книга о Ельцине. Весь мир, включая и меня, с напряжением следил, что происходило тогда в Москве.

Шел 1993 год. А было тогда вот что. Перед русским Белым Домом стояла орущая толпа с портретами Сталина. Повсюду видны были красные флаги бывшего Советского Союза. С мегафоном в руках будущий полу президент Рудской появился на балконе. Рудской был генерал-майором и вице-президентом Ельцина. Толпа на площади взревела. "Мы победили! (перевод с английского мой. - Ф.Б.). Женщины, отойдите в сторону! Мужчины боевых отрядов, вперед к Мэрии!" Следующим подошел Хасбулатов: "Это победа! Сейчас мы должны закрепить успех!" Сергей Бабурин сказал восторженно ревущей толпе, что армия отказывается выполнять приказы Ельцина. "Но кому нужна эта армия, мы вполне сами в состоянии арестовать этих сволочей". Толпа ревела: "Советский Союз! Советский Союз!"

"Нет капитализму, который грабит людей!" кричал представитель партии "Рабочая Россия". "Родина и социализм, едины!" Толпа, также, обсуждала  вопрос, что делать с Ельциным. Один человек предложил: "Его надо повесить при всем честном народе, но только не на Красной площади". "Да, это будет слишком много чести для него", - предложил другой. А третий предложил: "Да, пожалуй, надо повесить, только сначала посадить его в клетку и возить его по всей России, чтобы пугать им людей!"

Депутаты Думы были собраны обратно, чтобы продолжать сессию. Их насчитывалось не более 150 человек. Они обнимали и целовали друг друга. Хасбулатов заявил: "Настало время закончить с фашистским диктатором Ельциным, в настоящий момент мы планируем захват Кремля. Кремль будет взят сегодня". На Смоленской площади толпа кричала: "Вся власть Советам! Рудского в президенты! Жидов долой из Кремля!", "Всем на мэрию!" Тяжелые военные траки врезались в стеклянную стену мэрии. Через несколько минут безоружная милиция внутри мэрии сдалась. Многие из них были избиты, с них срывали пуленепробиваемые жилеты и шлемы. Красное знамя с серпом и молотом теперь было установлено над зданием. Генерал Альберт Макашов, в берете десантника и с автоматом Калашникова за спиной, провозгласил в мегафон победу революции над контрреволюцией.

Внезапно площадь перед Белым домом заполнилась вооруженными людьми. Баркашов взобрался на первый трак, который направлялся  к Останкинскому телевизионному центру. В Останкино два военных трака врезались в стеклянный вход телецентра. Центр был подожжен. Кто-то крикнул: наполняй бутылки бензином! Виктор Анпилов показывал, как надо делать самодельную бомбу, так называемый, молотовский коктейль.

Мариэтта Чудакова, женщина с интеллигентным лицом, с которой лет сорок назад мы сидели и слушали обсуждение прекрасной прозы Окуджавы "Путешествие дилетантов", в Малом зале Дома литераторов, не знала тогда, что в 1993 году, когда новая Россия висела на волоске, утром 4 Октября, по русскому каналу телевидения, приблизительно в час тридцать ночи, она произнесет слова, которые войдут в  историю русской жизни навсегда. Эти слова войдут также в сокровищницу русской духовной силы. Вот, что она говорила (перевод с английского мой - Ф.Б.).

"Москва не отдаст своей свободы. Мы не предали ее два года назад, в августе 1991 года, и мы не предадим ее сейчас… Не верьте тем, кто хочет вас убедить, что все это следует предоставить политикам. Если вы сегодня останетесь дома, вам станет стыдно за себя, может быть, через несколько часов, или через несколько месяцев, или через несколько лет!

В прошлом наша страна приняла страшную концепцию коммунизма. Это мы распространили эту чуму по всему миру. Сегодня, несмотря на то, что это делается с большим опозданием, наступило время, когда мы можем покончить с этим, раз и навсегда.

В последние несколько месяцев нас тащили обратно в кровавое болото большевизма. Для тех, кто марширует сегодня под красными знаменами, я хочу сказать: семидесяти четырех лет достаточно для любого социального эксперимента! Ваш эксперимент закончен. Мы, народ России, не позволим вам продолжать его".

Шагреневая кожа марксизма закончила свое существование, исчезла.

* * *

…Мое воспоминание о тех далеких теперь днях, прервалось, я, наконец, нашел телефон Игоря Михалевича-Каплана. Мне позвонили из Нью-Йорка и дали его телефон.

Мы жили совсем в другом мире, будто на другой планете. Это была Америка, я жил в комфортабельном доме в Филадельфии, никто мне не мог запретить читать, что я хотел читать, и я читал любимые книги. И я, также, жил в Нью-Йорке, в доме, который назывался символическим для меня названием "Двор Свободы", "Liberty Court". На сорок восьмом этаже крыша над бассейном открывалась, в другом месте этого этажа помещался спортивный зал, когда я бегал на тренажере, через громадное окно я видел статую Свободы.

Я позвонил Игорю Каплану, сказал, что хотел бы прийти на встречу с Булатом, тем более, что мы знакомы с ним. Но место, где проводилась встреча, было забито уже до предела. Когда я позвонил, число приглашенных, уже намного превышало реальную квартирную площадь. Там негде было даже стоять. Я не представлял тогда, что вообще все высоколобые сборища происходят у Игоря Михалевича-Каплана на территории маленькой двухкомнатной квартирки, в Норс-исте Филадельфии. Каплан говорил с чуть заметным украинским акцентом, который явно не подходил к тому образу, который был уже составлен многими его почитателями, изголодавшимися по русской культуре. Мы с ним встретились позже. Случайно я узнал, что он издает литературный журнал "Побережье" и принес ему свою вещь. Кажется, это был рассказ "Повешенный над кореньями". Потом, в следующий номер, "Сарра и петушок". До этого мои рассказы уже печатались в Москве. В Москве тогда происходила, так называемая, перестройка.

В его журнале "Побережье" печатались сотни авторов, с разных концов земли. Известные, даже классики, и малоизвестные авторы. У него печатался весь русский литературный мир: Россия, Америка, Израиль, Франция, Германия. Он оказался большим любителем искусств, живописи. Он с восторгом говорил о работах Сергея Голлербаха, и был рад, что издаваемый журнал часто сопровождается графикой этого известного талантливого зарубежного художника. Прошло время, и я понял, что в Филадельфии оказался мощный центр русской литературы, и создал его страстный человек-писатель, Игорь Михалевич-Каплан. Он писал сам, стихи и прозу. Помню его рассказ, с моей точки зрения, классический, "Медведь". Его медведь приходил играть свою музыку на одном  дереве. Когда-то я работал лесорубом на Алтае, на границе с Монголией. Сосны часто звенели, ударь по ним топором. Тогда я догадался, что деревья могут петь. Но у меня не было той мощи, которая заставила бы дерево петь. Правда, я никогда об этом не написал. А Каплан это заметил, и каплановский медведь это заметил. И его медведь стал приходить и играть на любимом им дереве. Прекрасный рассказ. Если бы я составлял антологию самого высокого ранга, я бы включил рассказ "Медведь" в эту антологию. В свое время, в начале 70-х годов, по этому рассказу была сделана постановка литературно-драматической редакцией Новосибирского радио совместно с театром "Красный Факел".

Позже я прочитал его рассказ "Пани Хелена". Страшный, и одновременно, очень теплый рассказ. Это свойство писательского таланта Игоря Михалевича-Каплана. Когда пани Хелена, пожилая полька, умирает, ее загрызают любимые ее собаки, которых она сама подбирала и спасала от голодной бездомной смерти. По большим праздникам мама Каплана (рассказ наполовину биографичен), приносила пани Хелене продукты и сладости.

Я знал маму Каплана, Марию Спивак, она была профессиональным журналистом, моя жена Ася приглашала ее к нам в дом. Ася особо остро чувствовала уходящую жизнь и старалась доставить радость людям. Мария Спивак хорошо знала литературу, дружила с мамой Василия Аксёнова, Евгенией Гинзбург, когда та жила во Львове, после освобождения из советского концлагеря в Магадане. Некоторые люди считали пани Хелену странной, потому что она спасала бездомных собак.

Дядя Каплана, Арон (взятый из жизни прототип), тоже был знаком с пани Хеленой, его жена и маленький сын погибли во время войны в еврейском гетто. Раз в три месяца, дядя Арон приносил пакет для пани Хелены. Перед убийством евреев, пани Хелена предложила спрятать мальчика, но дядя думал, что сам сумеет спасти сына. Образ дяди Арона описан весьма кратко, но в читателя проникает тепло этого человека. Он также несет в себе некоторую тайну, что всегда отличает хорошую прозу. Это тайна его жизни и тайна его отношений с пани Хеленой. На похоронах было всего несколько человек: несколько старух и стариков, ксендз, соседи с улицы, где жил Игорь, дядя Арон, и, тогда еще мальчик, Каплан. Дядя Арон сидел молча и отстраненно. Было холодно и ветрено. В небе висела черная туча, и должен был пойти дождь. Оказалось, что могила ее была продана другим людям. Что было делать? Арон все организовал снова, вырыли новую могилу. Старики и старухи, и ксендз, сидели и ждали. После похорон, дядя Арон крепко сжал руку мальчика. Они не поехали на похоронном автобусе. Они пошли быстро. Арон все время повторял под свой быстрый шаг: "Ах, мальчик, мальчик, что ты знаешь…"

И вот завершение рассказа. Когда они быстро проходили мимо одного сквера, там, у дерева, стоял слепой человек и пальцами перебирал кору мокрого дерева. Автор пишет, казалось, что человек играет на музыкальном инструменте. Это уже не случайно. Песню тайной жизни слышит автор. Ее поет весь божий мир. Оказывается, весь мир может петь, деревья, медведи и люди, весь божий мир поет. Весь мир поет, но люди не слышат этого. И происходят смерти, евреи гибнут в гетто, умирает пани Хелена, собаки загрызают ее мертвое тело, дядя Арон шагает быстро и мальчик едва поспевает за ним, а могилу пани Хелены перепродают на кладбище другим людям. От того все неотвратимое происходит, что мир не слышит этой, своей собственной песни. Вот такой рассказ и вот такая жизнь. "И мы живем той жизнью, которую нам дал Бог, а другой жизни у нас нет", написал один прозаик. Мальчик тянет рукав дяди Арона, так, чтобы он наклонился, и целует его. Рассказ окончен. Рассказ этот занимает всего две страницы.

Мой рассказ "Сарра и петушок" и рассказ Игоря Михалевича-Каплана "Пятак на счастье" опубликованы в знаменитом международном издании "Антология еврейско-русской литературы двух столетий (1801-2001)", на английском языке, Лондон - Нью-Йорк, 2007. Туда вошли 132 русскоязычных писателя за два столетия, включая Нобелевских лауреатов Бориса Пастернака и Иосифа Бродского, и весь цвет русской литературы: Илья Эренбург, Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Осип Мандельштам, Василий Аксёнов, Юрий Трифонов, Василий Гроссман, Илья Ильф, Владислав Ходасевич, Самуил Маршак, Борис Слуцкий, Виктор Шкловский и другие. Там же опубликованы современные, ныне живущие писатели: Давид Шраер-Петров, Марина Тёмкина, Владимир Гандельсман, Максим Шраер, Наум Коржавин.

Вот перед вами стихи Михалевича-Каплана. Вот стихи о Поле Элюаре. О стихах писать трудно. Стихи надо читать. Поэты живут в одном мире с другими поэтами и людьми, несмотря на разные жизненные континенты. Потому что истинный поэт, это растворенная в воздухе любовь. Поэтому, один прозаик написал в своем рассказе такие слова: воздух жизни. Воздух жизни, это любовь, пятое измерение нашего пространства.

***

Поль Элюар.
                      Париж.
Дождя аллюр,
                       деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет желтая музыка
небылицы про Музу.
За окном - акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
               поэт французской столицы,
в городе моем, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Особенно в Париже, небо акварельное. То небо, которое положили на свои полотна Клод Мане и Клаудио Писарро. Без Парижа не было бы импрессионистов и постимпрессионистов. А вот, строчки, с которыми не хочется расставаться: "За окном - акварельное небо, и каштан распускается почками нового века". Или, в том же месте: "Брат мой, поэт французской столицы, в городе моем, Филадельфии, нет улицы с твоим именем. Только на полке гнездится томик стихов, как птица". Это произведение было опубликовано в издании "Российская эмиграция: прошлое и современность" (журнал Российской Академии Наук, Москва, 2005).

Данте мечтал соединить любовь и поэзию, создать новый стиль, где было бы это слияние. Василий Аксёнов написал об этом в своем "Новом сладостном стиле". Он и сам мечтал пробиться в высший мир над нами. Михалевич-Каплан стремится к тому же, к слиянию любви и поэзии. "Цвет твоих волос обжигал меня, руки мои согревались и перебирали соломенное пламя". Это заклинания любви, свидетельство истинной, неземной поэзии, хотя и, неземной, почти бесстрастной, в некотором антимире.

***

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнем
                  и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
            и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
                         чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
         ты была одета в легкое платье,
                                    как парус на ветру.
Я ушел…
                Я ушел…
                               Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
            чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко -
            цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
            цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
                                        Кто-нибудь…
Другой…

А вот третье его стихотворение, где происходит пир жизни, русская самобраная скатерть, простая радость жизни, которую не каждый заметит. И опять: это окружающий нас мир поёт свою песню жизни. Оказывается, весь мир поет песню, но люди этого не замечают. Потом приходит поэт и подает это нам на серебреном блюде жизни. Эта жизнь происходит во Флориде, в кафе, и там есть акварель Парижа, и Сезан, и золотой жар жар-птицы, весь мир здесь соединен вместе. "… Веером хлеб разложен невинно у чашки с пенящимся капуччино. Глазеют на мир осмысленно два черных зрачка маслины. Из-под брусничного сока подливы - длинный язык - кусок красной рыбы. Фрукты лежали отдельно: дыня, арбуз, манго и сливы. Над деревом птицы-синицы сверху еду просили, блюзово пели про небесные сини. Старались они неспроста от клюва и до хвоста". Отмечу поразительное сочетание слов, что и создает многомерность поэзии. "Подливы-сливы", "птицы-синицы", "Синицы, сини", блюзово пели про небесные сини. Синий цвет, любимый мой цвет, хотя он и есть цвет земной смерти, с которой начинается новая тайная жизнь. Про эту тайную будущую жизнь, про эти сини, и пели синицы.

Один прозаик написал: синий ветер вселенной. Он же написал про цветы, красные щетки, они были цветами жизни. Эти цветы росли на вершине высокой горы, а по обочине дороги, которая вела к вершине, росли синие цветы, и они были цветами смерти. А на вершине горы, среди цветов жизни, был пир-мир каплановских стихов.

CAF? "NEWS" IN MIAMI

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
       с французским сыром "Луидор".
На тарелке - рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два черных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы -
                                   длинный язык -
                                   кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
                                 сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
                                от клюва и до хвоста.

И это стихотворение всего-то названо: "Caf? 'News' in Miami".

А, вот еще о мире Михалевича-Каплана. "Мы в небе исчезаем, как туман... Вот черная земля качнулась робко… Сегодня пела женщина (как дивно голос у нее звучал!) про небо синее и синий океан, про рыбу золотистую в сетях, о лодке на двоих, и о волнах, про два весла, про два крыла, об ангелах, летающих над нами, о диком острове, где утренний мираж, о солнце, уплывающим в закат, который догорает чуть краснея. А, может быть, она мне только пела, о том, как медленно старею, уходя, туда, где всё на свете названо любовью: без времени, без имени, в полете - космических огней дотянется душа…" А вот, стремление к дантовскому пространству новой поэзии: "туда, где все на свете названо любовью: без времени, без имени, в полете - космических огней дотянется душа…"
И, еще одно стихотворение, летающее высоко, над всей нашей жизнью, названное автором "Метель": "Снежный ангел пел о жизни. Темный ангел пел о смерти. В зимнем небе полумесяц серебрил судьбою вьюгу. На верхушках рыжих сосен сонно вскрикивали совы. Белый ангел до рассвета сторожил след человека. Черный ангел в чистом поле гнал поземку роковую".

Это стихотворение я впервые услышал в своем собственном автомобиле. Игорь Михалевич-Каплан, Наталья Павлова, Алла Грудская и я ехали в Балтимор. Мы с Капланом должны были выступать там. Я, кажется, читал там рассказ "Повешенный над кореньями". Каплан сомневался, что ему читать. В машине, он прочитал короткий рассказ и спросил, читать ли его. Я как-то усомнился в этом. Я увидел его внезапное смущение, появилось истинное лицо, даже страдающего и сомневающегося поэта. Тогда он прочитал "Снежный ангел пел о жизни", я бы так и назвал бы это стихотворение. В один голос мы все сказали: вот это есть оно. Эти стихи были и стали истинной поэзией, которая и существует где-то в астральной метели миров. Именно это стихотворение было включено в его подборку к Антологии "Современные русские поэты" (Москва, 2006), где составители, академик В.В. Агеносов и профессор К.Н. Анкудинов, дарственно подписали: "Игорю Каплану, справедливо зачисленному нами в классики поэзии. Теперь Вас изучают в школах России".

И совсем о другой, страстной и необъятной части жизни Михалевича-Каплана. Это литературный журнал, созданный им в Америке, с удивительно точным названием: "Побережье". Двадцать один верстовой столб русской литературы, двадцать одна книга русской поэзии, прозы и литературоведения, созданы Капланом. 21 том литературного ежегодника объединяет сегодня сотни и сотни писателей со всего русского мира,  волею судеб оказавшегося за пределами одной шестой части суши земли. Этой одной шестой частью, советские, очень сильно гордились, будто количество земли и математические дроби, могут сделать страну достойной, а народ, населяющий эту одну шестую, великим.

В журнале разные страны и континенты. После долгого плаванья и крушения великий парусник русской литературы увидел и пристал к западному побережью. Та, прошлая литературная страна, всемирно известный корабль России, ее литература, потерпела крушение. На Западе было создано множество достойных русских литературных журналов, и одним из самых достойных является журнал "Побережье". В нем нет цензуры, и в нем нет самоцензуры, например, с оглядкой на главного редактора, на его вкусы и настроение. Поэтесса Рина Левинзон как-то восторженно воскликнула (о Каплане): он печатает евреев! Представьте, дорогой читатель, даже сегодня, в 2013 году, в одной пьесе о Ленинграде, состоявшейся на 5 авеню в Центральной библиотеке Нью-Йорка, об Ахматовой и Гумилеве, составители не нашли в себе мужества, сказать, что Гумилев был убит советской властью, хотя портрет его был показан. Показывая портрет Мандельштама, ничего не сказали о его судьбе. Евреям понадобилось сорок лет блужданий по пустыне, чтобы вытравить из себя раба, хотя я встречал и сейчас немало еврейских рабов. Бывшим советским людям понадобится, наверное, пару столетий, чтобы уничтожить свой страх и свое собственное рабство.

Всю жизнь меня преследовал образ небесно деревянной дороги. Этот образ можно найти почти во всех моих произведениях. В дальнейшем, я написал рассказ "Небесно деревянная дорога". Это дорога евреев, тайного планетарного народа, но это и дорога всего человечества. И это и дорога каждого отдельного человека, правда, не у всех она есть, эта дорога в небо. У Игоря Михалевича-Каплана была и есть эта дорога, на которой верстовыми столбами стоят его стихи, проза и 21 том русской литературы.
______________________
© Copyright by Philip Isaac Berman

На рис. Игорь Михалевич-Каплан. (Портрет работы Марка Хайтмана).